1. Перечитываете ли Вы стихи Некрасова?
Перечитываю. Люблю. Никогда не ставил под сомнение его место среди великих русских поэтов. Вряд ли поверю человеку, который скажет, что он любит русскую литературу и не любит Некрасова. И все-таки, если бы я жил во времена Некрасова, я любил бы его больше и он был бы мне нужнее. И все-таки, если бы мне надо было назвать самых любимых русских поэтов, я не назвал бы Некрасова. Просто не пришло бы в голову. Думаю, что это случилось бы со многими. Он — какой-то другой поэт. Он — единственный среди великих русских поэтов реалист в самом полном смысле этого слова. Каждое его стихотворение можно переписать, пересказать, объяснить прозой. Это непривычно. Он — реалист и эпик. У него и лирика эпична. У него нет того «романтического», а на самом деле поэтического, лирического безумия, которого требовал от поэзии Фет. Но в этом — и его неповторимость, его особость, его величие в руской поэзии. Более правдивого поэта не было. Когда он пишет, что «хлеб полей, возделанных рабами», нейдет ему впрок, я представляю его таким, каков он на портрете Крамского, и знаю, что это не стихи, а буквальная правда. И так всегда. Он никогда не лгал в стихах.
2. Можете, ли сказать «Мой Некрасов»? Каков он в отличие, скажем, от «нашего» или, даже «ихнего»?
Конечно же, у меня есть «мой» Некрасов. Это — Некрасов — поэт, т.е. в первую очередь поэт, а не гражданин, не соратник Чернышевского и Добролюбова, влагающий в стихи их идеи, а просто поэт, художник. Самое любимое стихотворение Некрасова — «Зеленый шум». Если бы мне пришлось составлять антологию самых великих русских стихотворений, ограничив их количество, скажем, всего 20, я бы обязательно включил это великое стихотворение. Очень люблю «Тишину», «Крестьянских детей», «Надрывается сердце от муки», «Власа», «Рыцаря на час» и многое, многое другое. И, конечно, некрасовский эпос: «Коробейников», «Мороз, Красный нос», гениальное «Кому на Руси жить хорошо». Есть у него отрывок, написанный белыми стихами, называется, кажется, «Детство», от лица женщины. Это тоже, по-моему, великая поэзия. Это не значит, что я не люблю другого Некрасова, скажем, таких поэм, как «О погоде» или «Современники», или таких стихотворений, как «На смерть Шевченко», особенно дорогое мне тем, что оно о моем Шевченко. Но по-настоящему «мой» Некрасов — это Некрасов, в стихах которого есть религиозный свет, дыхание и свет вечности. В тех стихотворениях, которые я назвал, это есть.
3. Многое мучило Некрасова при жизни. Что, на Ваш взгляд, не дает ему покоя на его нынешнем пьедестале? Или он счастлив, наконец?
Я не думаю, что Некрасов в настоящее время стоит на каком-то пьедестале, и мне кажется странным, если не бестактным, спрашивать, счастлив ли он, о человеке, хотя бы и великом поэте, давным-давно умершем. Но, если бы покойники могли чувствовать, Некрасов как чуткий к народным страданиям поэт пришел бы в ужас, увидев, что осуществление тех идей, которые, как он верил, принесут освобождение и счастье народу, на самом деле принесло не только новую несвободу и новое горе, но и уничтожение самого народа.
4. Достоевский называл Некрасова загадочным человеком. Существует ли для Вас загадка или тайна Некрасова?
Я не перечитывал, что писал Достоевский о Некрасове, и не помню, почему он называл его загадочным человеком. Скорее всего, речь шла о человеческих качествах, связанных с тяжелой юностью и деловыми способностями. В Некрасове-поэте я, может быть, по своей ограниченности, никаких загадок и тайн не вижу.
5. Одно время Корней Чуковский считал болезненной склонность Некрасова к изображению «мрачных» явлений жизни. Баратынский величал скорбь — животворной. Как Вы относитесь к этим эпитетам?
Ничего болезненного в том, что Божьей милостью поэт откликается на «чужую» боль, на «чужое» горе (а в случае с Некрасовым — на боль и горе подавляющего большинства соотечественников), на зло, на ложь, на несправедливость, я не нахожу. Это абсолютно естественно. Действительно болезненным, и, кажется, в наше время это медицински доказано, было отстранение Фета от больных вопросов своего времени, его раздвоение личности на великого лирического поэта и хозяйственного, делового помещика. Но мне кажется натяжкой как-то «увязывать» или сопоставлять «склонность к изображению мрачных явлений жизни», пресловутую «гражданскую скорбь», социальность Некрасова и философичность Баратынского, его философскую «мировую скорбь». Мы знаем, что Некрасов заново открыл Тютчева, но вряд ли он любил и перечитывал Баратынского. Это очень разные поэты и очень разные люди — и слава Богу! Тем более, что и космическая, философская, мировая скорбь одного и гражданственная, социальная, мирская скорбь другого оказались животворными для русской поэзии. Думаю, что они животворны и для человеческой души.
6. Как Вы понимаете некрасовскую традицию? Существовала ли таковая... до Некрасова? В ком и в чем явлена она сегодня? Что может быть с ней завтра?
Вопрос явно предполагает соединение с именем Некрасова этой способности поэта откликаться на зло и неправедность жизни, на боль и горе современников, соотечественников, живых людей. Но это неправильно. Это не некрасовская традиция. Это традиция порядочности и благородства. Для меня это, как и все лучшее в русской литературе, традиция пушкинская, традиция «Деревни», «Пророка», «Памятника». Эта пушкинская традиция живет во многих стихах Марины, в «Реквиеме» и «Стрелецкой луне» Ахматовой, в «Душе» Пастернака. И как раз я не слышу ее у поэтов, которые считали себя сами и считаются наследниками и продолжателями некрасовской традиции по видимости, по форме. Ни Твардовский, — до последних дней жизни, — ни Исаковский, ни Смеляков не откликнулись на боль и горе народа, из которого они вышли, не сказали той правды, которую они обязаны были сказать (потому что, если не они, поэты народа, то, Господи, кто же?). Конечно, «Василий Теркин» — великая книга, но это другое дело. Правду о войне говорить легче, потому что во время войны забываются, снимаются все остальные боли и ужасы. Самое страшное это то, что в том, что именно поэты некрасовской школы, некрасовской традиции оказались не способны к правде, которую они принесли в жертву идее, я вижу историческую закономерность. Мне кажется, что и сам Некрасов не был способен ко всей правде, к той правде, которую знали Пушкин и Кольцов. Но это уже не для анкеты: это требует додумывания и развития. Пушкинская же традиция правды, традиция возмущения злом и несправедливостью, сочувствия страданию и горю в русской литературе, в том числе и в поэзии русской, прерваться не может.
7. «...Иль нет людей, идущих дальше фразы?»
Я не знаю, что отвечать на этот вопрос.
8. Посылаем Вам ответы известных писателей на анкету Корнея Чуковского. Не располагает ли Вас этот материал — шестидесятилетней давности — к каким-либо размышлениям и заметкам в дополнение к сегодняшней нашей анкете?
Отвечая на вопросы настоящей анкеты, я, вероятно, помнил и о той, давнишней.
