1. Перечитываете ли Вы стихи Некрасова?
Нет, не перечитываю. Что помню, то — со мною. А что не помню — не перечитываю. Но Некрасов тут не виноват. Так у меня со всеми поэтами, «первая встреча» с которыми произошла давно: с Блоком, Лермонтовым, Маяковским, Есениным, Пастернаком... Исключение составляют Пушкин, Тютчев, которого в юности я просто не понимал. Не относится это и к поэтам, которых я узнал гораздо позже: к Мандельштаму, к Ходасевичу...
2. Можете ли сказать «Мой Некрасов»? Каков он в отличие, скажем, от «нашего» или даже «ихнего»?
Для меня стихотворчество имеет смысл лишь постольку, поскольку оно — лирика. Я мало ценю сюжетные стихи, поэмы. Во всяком случае, почти не испытываю в них потребности. Исключение и тут составляет Пушкин: «Онегин», «Медный всадник». Но даже у Пушкина я не люблю, скажем, «Анджело». Вот и у Некрасова тоже я не люблю сюжетных его стихов («Железная дорога»), не люблю его поэм, в том числе и «Кому на Руси жить хорошо». Я отдаю этим вещам должное, понимаю их значение, но — любить... Это ведь совсем другое... Люблю (очень) лирические стихи Некрасова — те, в которых он выражает свою (а не чью-то) боль, в которых выплеснулась его собственная, личная (а не чужая) душевная мука. «Ты на жизнь еще имеешь право, быстро я иду к закату дней...», «Смолкли честные, доблестно павшие...», «Что ты, сердце мое, расходилося...» Больше всего, пожалуй, люблю «Скоро стану добычею тления...». Особенно строки: «Я дворянскому нашему роду чести лирой своей не стяжал, я таким же далеким народу умираю, как жить начинал...» Очень люблю гениальное — «Меж высоких хлебов затерялося...», люблю «Тройку». Кажется, эти стихи — сюжетные... Все равно, люблю.
3. Многое мучило Некрасова при жизни. Что, на Ваш взгляд, не дает ему покоя на его нынешнем пьедестале? Или он счастлив, наконец?
Такой человек, как Некрасов, не может быть счастлив. Все, что мучило его при жизни, мучает и сейчас. Даже там, где его желания, казалось бы, сбылись, и то нет оснований радоваться. Вряд ли его обрадовало бы, например, что народ вместо «Блюхера и милорда глупого» теперь несет с базара Пикуля. Вреда от Пикуля куда больше, чем от «Милорда». Да и тиражи, то есть сила взрыва, разрушающего души, растлевающего сердца, несоизмерима с действием «Блюхера и милорда». Тут невольно вспоминается знаменитый парадокс Толстого: «Какое страшное орудие невежества — книгопечатание!»
Но собственной своей посмертной судьбой Некрасов, я думаю, должен быть доволен. Доволен прежде всего тем, что поэзия его стала народным достоянием в самом полном смысле этих слов. Его стихи народ подхватил, сделал песнями: что может быть лучшей наградой для поэта такого склада, как Некрасов. Доволен, мне кажется, Некрасов может быть и отношением к нему поэтов. Пушкин очень резонно отделил известность имени поэта («Слух обо мне пройдет...») от истинной поэтической славы («И славен буду я, доколь в подлунном мире жив будет хоть один пиит»). Так вот, я думаю, что Некрасов получил оба эти вида признания. И слух о нем не умолкает, и славен он будет до тех пор, покуда, ну, если не в подлунном мире, так по крайней мере в нашем отечестве, — жив будет хоть один поэт. (Подтверждением этого может служить старая анкета К. И. Чуковского, отзывы о Некрасове Гумилева, Ахматовой).
Огорчать же Некрасова «на его пьедестале» должен, мне кажется, прежде всего сам факт существования пьедестала. Некрасов у нас канонизирован, причислен к лику святых. Отсюда — все качества: неприкасаемость, хрестоматийный глянец и — как следствие — равнодушие читателей, а то и отталкивание, отвращение. Канонизация — самая действенная форма убийства поэта. Куда более действенная, чем любые запреты, ибо «почетно быть твердимым наизусть и списываться тайно и украдкой». Быть памятником не так почетно.
4. Достоевский называл Некрасова загадочным человеком. Существует ли для Вас загадка или тайна Некрасова?
Если имеется в виду так называемая двойственность Некрасова, то я лично не вижу в ней никакой загадки, тем более тайны. Некрасов был человеком высокой души. Но при этом он был человеком своего времени, своей среды, к тому же — очень живым, страстным, азартным. Несоответствие образа жизни образу мыслей мучило и Пушкина («И с отвращением читая жизнь мою...»), и Толстого. Мучило это несоответствие и Некрасова. Но вся штука в том, что человека менее искреннего, менее совестливого это несоответствие не так мучило бы, или не мучило бы вовсе. Я думаю, что Некрасов (как и Пушкин, как и Толстой) преувеличивал меру своей «греховности». В этом как раз и проявилась высота его души. Отсюда и этот вопль: «От ликующих, праздно болтающих, обагряющих руки в крови, уведи меня!..» От современников я таких воплей не слышал, хотя в ликующих, праздно болтающих и обагряющих руки в крови у нас никогда не было недостатка.
Конечно, при всем при том Некрасов был человек загадочный, — как всякий большой человек и большой художник. Но тайны я тут не вижу. Вот у Гоголя — все тайна, и весь он — тайна.
5. Одно время Корней Чуковский считал болезненной склонность Некрасова к изображению «мрачных» явлений жизни. Баратынский величал скорбь — животворной. Как Вы относитесь к этим эпитетам?
Скорбь, конечно, животворна, во всяком случае — для поэта. Без скорби нет поэзии. Наш мир, увы, дисгармоничен, и чем дальше, — тем больше. А поэт — дитя гармонии. «И все углы, и все печали, и всех противоречий вал — я тем больнее ощущаю, что с детства полюбил овал».
Корней Иванович, я думаю, имел в виду не скорбь, даже не обнаженный трагизм мировосприятия (это было и у Блока), а то, что можно было бы назвать мизантропическим взглядом на мир. Такое свойство зрения Некрасову действительно присуще:
Бесконечно унылы и жалки
Эти пастбища, нивы, луга,
Эти мокрые, сонные галки,
Что сидят на вершине стога;
Эта кляча с крестьянином пьяным,
Через силу бегущая вскачь
В даль, сокрытую синим туманом,
Это мутное небо... Хоть плачь!
Но не краше и город богатый:
Те же тучи по небу бегут;
Жутко нервам — железной лопатой
Там теперь мостовую скребут.
Начинается всюду работа;
Возвестили пожар с каланчи;
На позорную площадь кого-то
Провезли — там уж ждут палачи.
Проститутка домой на рассвете
Поспешает, покинув постель;
Офицеры в наемной карете
Скачут за город: будет дуэль.
Торгаши просыпаются дружно
И спешат за прилавки засесть:
Целый день им обмеривать нужно,
Чтобы вечером сытно поесть.
Чу! из крепости грянули пушки!
Наводненье столице грозит...
Кто-то умер: на красной подушке
Первой степени Анна лежит.
Дворник вора колотит — попался!
Гонят стадо гусей на убой;
Где-то в верхнем этаже раздался
Выстрел — кто-то покончил с собой.
Не то что луча, даже крохотной искорки света не мелькнет в этом царстве мрака. Кажется, есть даже какая-то нарочитость в этом отборе картин, привлекающих внимание поэта: если скачут куда-то в наемной карете офицеры, так непременно чтобы стрелять друг в друга. Если гонят стадо гусей, так уж конечно на убой. Если кто-то удостоился награды (Анны первой степени), так и того в гробу везут. У Пушкина утро в городе начинается с того, что «идет разносчик, на биржу тянется извозчик». У Некрасова утро начинается тем, что кого-то везут на площадь, где уж ждут палачи. Даже, когда просто счищают снег лопатой с мостовой, — и то «жутко нервам». И, как последняя точка — выстрел самоубийцы «в пятом этаже».
Беспросветностью, подчеркнутой отобранностью несчастий, мерзостей и страданий панорама эта превосходит самые мрачные кошмары Достоевского. «Жестокий талант»—назвал свою статью о Достоевском Н.К. Михайловский. Определение это в полной мере может быть отнесено и к Некрасову. (Мало кто из русских литераторов так близок своим жизнеощущением Достоевскому, как Некрасов. Разве только Горький в таких своих вещах, как «Страсти-мордасти», «Карамора» и «Из дневника»).
Эта «мизантропия» Некрасова была источником многих мощных его сатирических стихотворений. («Наконец из Кенигсберга я приблизился к стране, где не любят Гуттенберга и находят вкус в г..не» и т.д.). Это, на мой взгляд, одно из самых сильных проявлений его поэтического дара.
6. Как Вы понимаете некрасовскую традицию? Существовала ли таковая... до Некрасова? В ком и в чем явлена она сегодня? Что может быть с ней завтра?
Лет тридцать назад Илья Эренбург статьей в «Литературной газете» открыл нам Бориса Слуцкого, одного из крупнейших современных поэтов русских. В ней он прямо связывал лучшие стихи Слуцкого («Вы не были в районной бане...» и т.п.) с традицией Некрасова.
Если понимать традицию широко, он был прав. В стихах других наших поэтов эта некрасовская боль звучала гораздо приглушеннее, выплескиваясь иногда лишь отдельными строчками. (Строки о тетке Дарье у Твардовского).
Но для меня поэтическая традиция — это прежде всего преемственность голоса. В этом смысле существование некрасовской традиции до Некрасова я различаю в стихотворении Лермонтова «Люблю отчизну я...». Особенно в строчках:
Проселочным путем люблю скакать в телеге
И, взором медленным пронзая ночи тень,
Встречать по сторонам, вздыхая о ночлеге,
Дрожащие огни печальных деревень...
и т.д.
После Некрасова отчетливее всего этот голос звучит для меня у Блока. Особенно в таких его стихах, как «Под насыпью, во рву некошенном...», «Россия, нищая Россия, мне избы серые твои...», «Петроградское небо мутилось дождем...».
Голос Некрасова я слышу в горьком стихотворении Исаковского «Враги сожгли родную хату».
О том, что будет завтра — не могу знать.
7. «...Иль нет людей, идущих дальше фразы»?
Люди, не идущие дальше фразы, конечно, уважения не вызывают. Но и так называемые люди действия, то есть те, у кого нет расстояния, отделяющего «фразу» от поступка, вызывают у меня не только восторг. В старом споре — «Гамлет или Дон Кихот?» — я, вопреки Тургеневу, склоняюсь к Гамлету.
Конечно, поступок поступку рознь. Один сжигает себя (Ян Палах), другой кидает бомбу в царя. Но мне что-то не хочется петь славу «безумству храбрых». Мне ближе не человек действия, а поэт, который стремится «свой предсмертный стон облечь в торжественную оду». В конечном счете слово поэта — это тоже дело. Может быть, самое прекрасное из всех дел человеческих.
