1. Ваша первая ассоциация с именем Николая Некрасова?
Как ни странно, — Андрей Белый. Русский модернизм научил меня любить Некрасова — внимательнее всматриваться в него. Он же научил двойственности и историчности этого отношения — тому, что большой поэт всегда существует в срывах, а не только в успехах и что большая поэзия может не нравиться и не должна, наверное, нравиться, не переставая при этом быть большой и уже одним этим, своим гравитационным полем, влиять на нас, как влияют на землю огромные звездные массы.
2. Как относились Вы к Некрасову в детстве? Как относились Вы к Некрасову в юности? (Вопрос из некрасовской анкеты Корнея Чуковского 1919 года.)
В детстве мне было трудно соотносить себя с XIX веком: слишком многое в той литературе ушло в глубокий подтекст, ощущалось как второе дно, до которого можно донырнуть только используя специальные методы вчувствования и вживания. Восприятие той литературы как актуального высказывания без поправок на специфичность контекста ее бытования и условность ее языка (впрочем, наш язык не менее условен) свидетельствует, на мой взгляд, об отсутствии исторического чувства, а следовательно, и чувства современности, ведь современность — исторична. Я захотел понять Некрасова позже — услышав его в любимых модернистах, которые обескуражили меня тем, что с теплом относились к его поэзии. Тогда (а это было, как вы пишете, «в юности») я стал задавать себе вопрос — не упускаю ли я что-то важное в Некрасове и вообще в литературе второй половины XIX века? (Надо сказать, что такую операцию пришлось проводить со всей русской поэтической классикой — и с Пушкиным, и с Лермонтовым; пожалуй, только Баратынский избежал этого, но, возможно, поэтому его фигура меня сейчас почти не волнует.)
3. Какие Ваши любимые произведения, строфы (строки) Некрасова? Чем Вам близка или не близка его поэзия?
Мне ближе всего те стихи Некрасова, где он стремился уловить жизнь современного ему большого города. Нередко именно в этих стихах больше всего ушедших реалий, которые требуют специального внимания и расшифровки («Размышления у парадного подъезда» хороший тому пример), но именно в них мы сталкиваемся с рассеянным взглядом городского жителя. В русской поэзии этот взгляд изобрел именно Некрасов, но дальнейшая его история крайне богата и ведет, в том числе, и к современным поэтическим попыткам проникнуть в городское пространство, увиденное уже из окна автомобиля или на экране гаджета. Конечно, и до Некрасова поэты ездили на извозчиках (если могли себе это позволить), но он осознал такого рода перемещение как принцип письма, как то, что особым образом структурирует и распределяет впечатления, и в этом он был непосредственным предшественником ХХ века с его попытками передать в письме выразительность иных медиа, прежде всего, кино и фотографии.
4. Как Вы оцениваете влияние Некрасова на последующую русскую литературу? Повлиял ли он на Вашу литературную работу?
В этом влиянии для меня важны два момента: невозможность смириться с языком предыдущей традиции при необходимости говорить на нем, и то, что обычно имеют в виду, когда говорят, что Некрасов приблизил язык поэзии к языку прозы. Обе эти вещи (или это даже одна вещь?) утвердили в русской поэзии ту захватывающую амбивалентность, которую до сих пор можно увидеть в ее лучших образцах — даже таких далеких от Некрасова, как, например, Осип Мандельштам. Все это рождалось в стихах Некрасова: оттуда вышли и Борис Слуцкий, и Иосиф Бродский, не говоря уже о новейших ангажированных поэтах вроде Кирилла Медведева. Здесь важна не ангажированность (так, Рылеев едва ли не более занимался в своих стихах политической борьбой, чем, собственно, поэзией), а живое ощущение того, что общественную реальность нельзя свести к простой схеме — оно появилось в русской поэзии вместе с Некрасовым. А раз эта реальность всегда мерцающа и двойственна, нужен особый, мерцающий и двойственный, язык, способный отразить всю ее сложность: внутри этого языка каждое отдельное высказывание кажется однозначным и легко считываемым, но все вместе они звучат обескураживающе полифонично. Некрасов, конечно, — изобретатель такого языка: его язык уже нельзя использовать в «готовом» виде, но вполне можно изучить те рецепты, по которым он был сработан.
5. Был ли Некрасов «рыцарем на час», говоря его же словами, или истинным поэтом? По крайнем мере, как отвечает на это современность — в лице своих виднейших представителей? (Вопрос из анкеты «Отжил ли Некрасов?» газеты «Новости дня» 1902 года.)
Думаю, в Некрасове не стоит видеть наивного защитника простого народа или циника, проигрывавшего состояния, а потом оплакивавшего в стихах городскую бедноту. В нем стоит увидеть поэта, через сердце которого прошла трещина, по известному выражению Гейне, и имя последнего здесь, конечно, не случайно: они оба боролись в себе с языком романтизма, ощущали его избыточность и неточность, и оба не могли его преодолеть, то иронически переозначивая этот язык, то, словно бы смиряясь с ним, принимая его формулы как свои. Некрасов — это Пригов XIX века. Он словно бы поглотил романтический язык, сделал его частью собственного проекта — превратил его в один из голосов в том полифоническом хоре, что до сих пор слышится сквозь его стихи.
6. Одно время Корней Чуковский считал болезненной склонность Некрасова к изображению «мрачных» явлений жизни. Баратынский величал скорбь — животворной. Как Вы относитесь к этим эпитетам? (Вопрос из анкеты Библиотеки имени Н.А. Некрасова 1986 года.)
Время Некрасова — это время, когда литература открывала для себя городское пространство, зачастую неприглядное. Бодлер мерил шагом парижские улицы, Некрасов же перемещался с помощью извозчика, но оба не могли не обращать внимания на бурление городской жизни. В каком-то смысле взгляд Некрасова даже более современен, чем взгляд Бодлера (хотя в них есть, конечно, глубокое родство — в частности, в любви к городскому макабру), — он видит панорамно, а люди для него это то, что проносится мимо; к их жизням можно только прикоснуться, запечатлеть их лишь фрагментарно (хрестоматийное стихотворение «Еду ли ночью…» передает эту удивительную динамику: динамика его развертывания — это само протекание поездки, ведь в нем все обрывается на полуслове как услышанные обрывки речей, исчезающих за поворотом). Это почти документальное кино — с быстрыми сменами планов, с невозможностью по-настоящему разобраться, что же происходит, и прожить за других их жизни, но которое при этом действует как контрастный душ, сталкивая нас с Другим, так что от существования последнего уже не так легко отмахнуться.
7. Для Вас Некрасов только поэт или еще и общественный деятель? Какого Вы мнения о народолюбии, которое он проповедовал?
Если во времена Некрасова капитализм только начинал чувствовать в себе силу, то теперь он пронизывает все мировое пространство. То есть, по здравому размышлению, мы не можем представить себе такую область нашей жизни, до которой он бы не дотянулся. XIX век все-таки оставлял ощущение, что такие области есть и что именно в них можно найти ресурс для борьбы с капиталом (той самой социальной несправедливостью, которую у нас почему-то принято воспринимать как абсурдное оплакивание народной доли, будто у этой доли нет конкретных виновников). Дело не в «любви к народу», а в любви к справедливости — в том, что системное напряжение внутри капиталистической системы таково, что оно само собой производит страдание. И бороться против него стоит всеми способами, и здесь пример Некрасова показателен: он не брезговал средствами капитализма для того, чтобы вести свою борьбу, и она, надо сказать, оказалась удивительно успешна.
8. Отжила ли поэзия Некрасова для современного читателя или она по-прежнему способна воздействовать на его чувства, мысли и поступки?
Это сложный вопрос. Наверное, может, но зачем это нужно? Кажется, более насущной задачей было бы понять, как делал это Некрасов, чтобы сделать по-другому, но с таким же результатом. В каком-то смысле воспринимать поэта XIX века как актуальное и важное высказывание даже опасно — мир изменился, хотя и не так сильно, как кажется на первый взгляд.
9. Каков Ваш прогноз относительно бытования некрасовского наследия в XXI веке?
Самая большая интрига: какой именно Некрасов победит в битве за умы — Николай или Всеволод. Последний изобрел уникальную поэтику, которая, надо сказать, куда понятнее для человека, непосвященного в культурные перипетии XIX столетия, чем поэтика его именитого однофамильца (а таких людей становится все больше, и некоторые из них тоже любят поэзию). XIX век — это уже предание, такое же, как Древний Рим, и в чем-то реалии XIX века даже менее понятны нам, чем реалии римские (хотя бы потому, что они менее на слуху). Возможно, в такой ситуации Всеволод Некрасов, далекий от общественный проблем и сосредотачивавшийся на чистых впечатлениях от природы, языка, окажется более востребованным. Можно помечтать о тех временах, когда любить Всеволода Некрасова будет большим конформизмом, чем Николая — я думаю, до этого не так уж далеко.
10. Кому на Руси жить хорошо?
:)
